Всё, что я сейчас хочу написать, это: успокойте меня; успокойте меня, пожалуйста.

Фильм я помнила лучше, чем думала, и да: пятнадцать лет назад Никита Михалков ещё умел снимать хорошее кино. Лубок - да, и гротеск - да, но хорошее, большое, больное и прекрасное кино, всё скрученное, перевитое в жгут контраста. Оно и теперь болит у меня, это кино, как свежая ссадина, как порез, болит на мне, кровоточа, и это сейчас просто - перебор, нельзя так.

Он присыпан солью, этот мой порез, - временем, болящим так же, временем России со второй половины девятнадцатого до первой четверти двадцатого, прошлой (не)прожитой жизнью, золотом эполет, мальчишками-юнкерами, сорванными струнами - и этим «Он русский офицер, он никогда не обмолвится и словом». Глупый, отчаянный, живой мальчик, полюбил и погубил; полюбил женщину, по касательной прошедшую к его жизни, и погубил себя. Любовь - не корь, ею не всегда болеют раз в жизни, но в этой - их - истории - она хуже кори и хуже чумы. И светлее, чем небо в ту их весну.

Всю сцену на вокзале - глухое, в голос, на одной ноте, рыдание. Билась головой о спинку кресла. Тогда, наверное, поняла, что должен быть - предел. Всё, не знаю, что ещё сказать. Идеально сыграно. Идеально составлено. Прописано, как нотная вязь. Моцарт на киноплёнке.

NB: насчет Толстого и Палиевского - я всё понимаю, правда, я вижу, видела; осознаю, почему, знаю, на основе чего (он любил его отчаянно, и это «Что ты наделааааал?!»), но - нет, не могу, простите. Для меня это всё - слишком история юнкера Толстого, одного его, даже не женщины с ним.