Из пустоты... (восемь поэтов), театр им. Ермоловой, 27 февраля.

«Из пустоты...» - это поэтическая трагикомедия в сюрреалистической рамке. Если высказываться тезисно и следовать постулату о том, что краткость - сестра таланта. Но так как тезис этот явно не про меня, то углубимся в подробности:

Люди идут в театр, чтобы смотреть действо. Они хотят сюжета и диалогов. Даже зная, на что идут, люди жаждут спектакля как такового, целиком и полностью; они не готовы к синтезу действа и поэтического вечера. Поэтому так непробиваем зал и крепка четвертая стена. Поэтому Из пустоты - это прежде всего работа.

— Ну, хорошо хоть драйв чувствуется, а то пытаешься тут что-то донести...

{more}Ещё - это гротеск. Причем гротеск в самом прямом, буквальном, ни во что не перетекающем смысле. Не тот, который, выходя за грань самого себя, становится чистым отдельным искусством (как у Романа Григорьевича, к примеру), а тот, который даётся осознанно, ни с чем не смешиваясь и ни во что не эволюционируя: преувеличение как таковое; гротеск, схожий с гротеском века, о котором речь. Первые блока два ты думаешь: о господи. И вспоминаешь все слова всех поэтов, сказанные ими когда-либо об актёрских читках (а хорошего говорили мало). Но потом вдруг как-то подспудно осознаётся: это замысел. Именно это и именно в этом. Заостренные черты. Гипертрофированные переходы. Рельеф. И этот рельеф вдруг приобретает своё, неповторимое, важное очарование, пусть и оставаясь на любителя. Ведь он, по сути, так легко вяжется с главной линией всей постановки, с тонкой её алой сквозной нитью.

— Многие жалуются, что нет какой-то общей линии.
— Как нет? А эта эмигрантская тема, это тоска по Родине, она же проходит через весь спектакль тонкой нитью.
— Так это видно, да?
— Да, очень четко!

Линия эта действительно есть. Извергнутые, выплюнутые, извергнувшие и выплюнувшие самих себя из страны, ставшей вдруг из Родины аббревиатурой, все они - Бунин, Набоков, Ходасевич, Иванов, Гиппиус, Цветаева - счастливы потом нигде не были. Будь то фантасмагория русского Берлина, нищета благородной Праги или эмигрантское сживание с Парижем - всё было тоской, больной и чернильной тоской. Иногда отстраненно-надменной, иногда приспособленческой, иногда ироничной, иногда - с нотами черного юмора, иногда - драматичной. Эта грызущая тоска - связующая цепь, клей, скрепляющий собою всю постановку.

— Но всё равно, не смотря на всё это, он какой-то светлый, беззаботный.
— Беззаботный?! Ну я бы не сказала!

Из пустоты - постановка, предельно пронизанная творческим началом. Я понимаю, почему, со слов, она так нравится самим актёрам. В ней есть что-то полуимпровизационное. Действительный драйв, расшибающийся, увы, о зал, будто отделённый стеклянной стеной. Словесная игра, стих, цепляющийся за стих, музыка, обвивающая, будто обнимающая каждый блок и переходы от одного к другому. Там можно - по ощущениям - отпустить себя - играть так, как будто не играешь, играть так, как будто это не актёрская игра, а детская сюжетная, играть так, как будто делаешь это для себя.

— ... Я такой шепотом: «Лёха, чо происходит?!», он: «Да пи*дец какой-то происходит». «Ничего-о, говорю, сейчас песню споём».

С точки зрения режиссуры и постановки Из пустоты - едва ли не лучшее из того, что я видела в Ермоловском. Все детали - одна к другой. Лаконичные, чистые, смысловые, изящные и необычные. Никаких резких переходов, всё - связно, всё - в одной цепи. Белые бумажные полотна новой жизни за пределами России - и стихи, которые одни были и спасением, и крестом, и светом, и мраком. Они были - разговором. С собой и с миром. Оформление и сценография, музыка, свет, подача - всё прекрасно.

Владимир Андреев и Иван Бунин его устами. Лёгкая, чуть отстранённая усталость, так Бунину, в общем-то, свойственная. То, что очень напоминает в нём Пастернака (или в Пастернаке - его) - как говорила Ахматова: стихи до шестого дня творения, до человека. Даже когда - о человеке, о женщине, о любви.

Гиппиус, которую я не люблю на бумаге - и которую не полюбила в читке; Гиппиус, прочитанная почти жутковато - и нарочито. Прочитанная хорошо лишь в «... Бог создал нас без вдохновенья». Но оформление - одно из самых ярких. Укутываемость в эту белую - не узорную с какого-то момента! - бумагу, которая давит, как бетонная плита. Тоска - Луна - волки. Сюрреализм голоса и рамки.

— ... Сюрреалистично.
— Да-а, да, там сюрреализм. А когда выходят волки - так вообще.
— Ну, волки нас не удивили.
— Нет?!

Цветаева, при появлении имени которой на экране я хмыкнула «Ну, рискните». И далее - да - понимая всю идею гипертрофированности подачи, всё же: «Пора! для этого огня - Стара!» - нет. Просто - нет. Эгоистично не могу в этом случае принять никакой актёрской читки, там для меня всё будет и было бы - слишком. Но потом это «Две руки, легко опущенные. // На младенческую голову!» - такое больное, единственно столь семейно-личное, о горе и потере, прочитанное так необычно - вернуло мне всё. Разноголосица, преувеличенная и вихревая, отрывки фраз на разные голоса и с разными интонациями. Это поначалу царапает, режет, а после - вдруг - стихия забирает тебя - и резкий удар: всё стихотворение одним голосом, шипящим шепотом, и холод проходит по всему телу.

— Так тебе понравилось, да?
— Да. В конце даже... просто... дрожь по всему телу прошла.
— Значит, что-то у нас получилось.

Ходасевич, которого люблю. Философски-бытовой, серебристо-понятный. Иронично-гротескный Бурлюк женским голосом - игра в игре. Набоков, обыгранный филигранно - кочевой, ставший в их устах предельно юным и поэтичным. Проза Одоевцевой, Цветаевой, иных, подтягивающая блоки один к другому. Саша Черный, то смешной, то трагичный, меняющийся от строки к строке, комедийный до лиричности и отдающий себе отчет в топком драматизме бытия. И, наконец, апофеозом - Георгий Иванов. Моя старая любовь Серебряного века. Недооцененный поэт поэтов с его звенящим и при этом текучим стихом.

Иванов, читаемый Меньшиковым. Согласитесь, это очень, очень привлекательно. И читка была прекрасной, эмоциональной, страстной (голос ОЕ со сцены нас в этот раз артикуляционно не разочаровал). Меньшиков снова играл Меньшикова во всём этом блоке - в прозе и стихе - и Кемпо и Татаренков были очень уместны, нужны, поддерживали взятую высоту. При этом финал был не финалом Олега Меньшикова - он был финалом всеобщим. Этот блок, к слову, был, возможно, лучшим в плане режиссуры. Впрочем, вся постановка в этом плане хороша.

И да, поделюсь радостью: Катрусь, наконец, разглядела в Кемпо хорошего актёра (из жертвы синдрома Криса Эванса), что меня несказанно радует. Он может быть ироничен, трагичен, нарочит, драйвов, - он может быть любым. Я получаю удовольствие, слушая его и смотря на него. Замечательный.

А потом была служебка. И, в общем-то, я уже почти всю её рассказала вам курсивом, а больше и не хочу, потому что - потому что, поймите, это было бы: расплескать. Единственное: снова - неизбывная радость разговора. Отсутствие вечно убивающего чувства дистанции, возросшего из того, что он - Актёр, а ты - просто пришла за словом. Живая беседа, интересная всем её участникам - и, надеюсь, Сереже Кемпо было так же искренне интересно поговорить с нами, как и нам - с ним. Я теперь заряжена светом бог знает на сколько.

— ... А мне потом такие: «Кто это тебе розу принёс?» - «Ну так... вот, - говорю».
— Правильно, надо таинственно отмалчиваться.

Может быть, через какое-то время я повторила бы просмотр. Изумительных, каждого по-своему, поэтов, в чей флёр попробовали укутать себя актёры. Эту трагикомичную, живую боль эмигрантского века, обёрнутую в яркую и хрустящую бумагу гротеска.