Я не смогла бы выбрасывать Лорда распластываться по полу и наступать ему на ноги, чтобы сделать его таким, каким должен быть последний сын из рода двуглавого дракона. Ибо всё, что не убивает нас, делает нас сильнее, и Сфинкс знал бы - и знал - что Лорд достоин силы и достоин быть тем, кем станет. Потому что Сфинкс видел бы в совершенном профиле Лорда легкую тень будущего - такую же, какую увидела когда-то на его собственном лице смольноволосая Ведьма. Он стоял и смотрел бы, как Лорд впивается, вгрызается пальцами, ломкими ногтями, в верхнюю полку - и видел бы его будущее, творимое в эту минуту ими обоими. Он творил бы Лорда, как Пигмалион, ради самого Лорда. Но я не Сфинкс, да.
Поэтому я ощущаю себя, возможно, общей тенью Горбача-флейтиста и умеющего проклинать Македонского-чудотворца. Я буквально чувствую, как легко следую за своим Лордом, не нуждающимся ни во мне, ни в моей помощи, ни в моём прозрении, за Лордом, которому нужны более сильные - и не столь нужны поднебесные, павшие оземь, поднебесные с обкусанными до крови ногтями, спрятанными в чрезмерно длинных рукавах свитера. Я флейтист и менестрель, рука со вспыхнувшим языком пламени из горла зажигалки, но не тот, кем хотелось бы быть. Может быть, это и к лучшему. Потому что мы-то, именно мы, порой незаменимы. Потому что это мы беззвучно кричим небу: «Господи, не дай мне погибнуть!» - и бросаемся на заведомо сильных, не видимых чужому глазу противников, это мы впиваем в чужие сердца острые иглы проклятий и молчим об этом с теми, кого не хотим делать себе обязанными, и грех наш - нет, Грех! - на вес золота или крови, так и никак иначе.
И Лорды наши, оберегаемые нами, убаюкиваемые в наших ладонях, могут спокойно смотреть свои сны. Мы, тени в безразмерных свитерах, тени с глазами в серебряных искрах, уносим их боль в горсти, смывая ржавой водой из-под крана. И в этом наше счастье. Высшее счастье. В прямом смысле - не человеческое.
***
Надо было помнить, а я забыл. Руки делали это сами — потихоньку крали чужую боль, я уносил ее в горячих ладонях и смывал в раковину. Она уплывала по трубам, а я стоял на дрожащих ногах, чувствуя усталость и пустоту; это было прекрасно, и, честное слово, вовсе не было чудом, а значит, я не нарушал своей клятвы. Так я думал тогда.
Благодарности и любви научили они меня, и ничего другого я от них не ждал, но я был глуп, а Сфинкс не зря предупредил в тот первый день:
— Если хочешь остаться с нами, то никогда — слышишь? — никогда никаких чудес.
Я боюсь темноты, боюсь своих снов, боюсь оставаться один и входить в пустые помещения. Но больше всего я боюсь попасть в Клетку один. Если это когда-нибудь случится, я, наверное, там и останусь. А может, не выдержу, выйду оттуда как-нибудь не по-человечески, и это будет еще хуже. Не знаю, буду ли я гореть в аду. Скорее да, чем нет. Если он все-таки существует. Хотя я надеюсь, что это не так.
(с) Дом.
—
Благодарности и любви научили они меня, и ничего другого я от них не ждал, но я был глуп, а Сфинкс не зря предупредил в тот первый день:
— Если хочешь остаться с нами, то никогда — слышишь? — никогда никаких чудес.
—
Я боюсь темноты, боюсь своих снов, боюсь оставаться один и входить в пустые помещения. Но больше всего я боюсь попасть в Клетку один. Если это когда-нибудь случится, я, наверное, там и останусь. А может, не выдержу, выйду оттуда как-нибудь не по-человечески, и это будет еще хуже. Не знаю, буду ли я гореть в аду. Скорее да, чем нет. Если он все-таки существует. Хотя я надеюсь, что это не так.
(с) Дом.